Воспоминания участницы Великой Отечественной войны Корнейчук (Костенко) Юлии Ивановны

Жизнь прожить – не поле перейти…

(Воспоминания участницы Великой Отечественной войны
Корнейчук (Костенко) Юлии Ивановны)

"Жизнь представляется нам в виде белой полосы,

а на ней черные точки – скорби,

от них нам желательно поскорее отделаться.

А на самом деле жизнь есть черная полоса,

и на ней рассеяны белые точки – утешения."

Преп. Варсанофий Оптинский

Моя мама, Александра Аралова, была родом из бедной, крестьянской семьи из села под Воронежем. Родилась она в конце 19 века. Она была первым ребенком из семерых детей, и, кроме обычных крестьянских работ, на ней были заботы о младших братьях и сестрах. Поэтому грамоте её не обучали, свободного времени у неё не было. Так она всю жизнь прожила, не умея читать и писать. Уже совсем взрослой её научили расписываться на документах, что она всегда делала старательно и неуклюже. Молитвы и детские стихи она запоминала на слух, когда их учили младшие, и помнила их до глубокой старости. Я не знаю, были ли её родители глубоко верующими, но только всю жизнь она любую работу начинала с крестного знамения и молитвы – "Господи, благослови!", а заканчивая дела, благодарила – "Слава, тебе, Господи!" После еды всегда говорила: "Ну, Бог напитал, никто не видал! Слава Отцу и Сыну и Святому Духу!" Помнила "Заповеди Божьи" и "Отче наш".

Выросла мама высокой, черноволосой, голубоглазой и очень работящей. В 16 лет её выдали замуж в такую же большую семью. Мужа своего она не любила, но в те времена это никого не интересовало. Ёе семья избавлялась от едока, а та семья приобретала работницу. Но семейная жизнь её была очень недолгой. Вскоре умирает её мама и отец, чтобы выжить с шестью детьми, решает зарабатывать прасольством. Прасол – это человек, который скупает скотину, забивает её, разделывает мясо и продает его в розницу. И вот отец закрывает избу, сажает детей в телегу и уезжает. И моя мама, бросив мужа, уезжает вместе с ними. Она очень любила свою семью и считала своим долгом помогать отцу растить детей. Так они и ездили из деревни в деревню, продавали мясо, а детям доставалась требуха (легкие, печень, почки, желудок и др.). Мама очень хорошо готовила, делала ливерную колбасу, так что они не голодали.

***

Так постепенно, добрались они до Кубани. Маме здесь очень понравилось. Понравился климат – ранняя весна, долгое тепло, мягкая зима и, главное, понравились люди. Они были приветливее, веселее, и певунье маме было здесь лучше, чем дома, хотя работа была такая же тяжелая. И когда отец, заработав достаточно денег, решил вернуться домой, мама осталась на Кубани. Бралась за любую работу, батрачила. Это когда тебя нанимает на временную работу хозяин, дает пристанище, еду, и немного платит. Когда есть работа, жить можно, а вот когда нет – совсем плохо.

К тому времени, когда на Кубани установилась советская власть, и появились колхозы, мама прижилась в хуторе Коржи. Свое название хутор получил от фамилии первых поселенцев – Корж. Дома хутора располагались по обоим берегам речки Средние Челбасы, повторяя все её изгибы и повороты, и тянулись на многие километры в длину. Дома строились подальше от воды, а вот огороды спускались до берега неширокой, почти без течения речки, заросшей рогозом и камышом, где селились цапли и дикие утки. В этом хуторе она полюбила Ивана Костенко, и в 1925 году родилась я. Кстати, меня тоже зарегистрировали позже. Родилась я осенью, по словам мамы, за два дня до Покрова Божьей Матери, но выехать осенью, в распутицу за 10 км в станицу, где был сельсовет, не было возможности. Поехали в мае следующего года, после окончания посевных работ. Так в моем свидетельстве о рождении появилась дата 12 мая 1926 года.

Семья отца считалась зажиточной, у них в хуторе был большой дом, и они имели возможность нанимать работников, когда не справлялись сами. Дом большой, но комната была одна, и в ней спали и хозяева и работники, только для стариков была выгорожена комнатка. Так, мама спала со мной, грудной – на лавке, а около лавки на полу спал работник. И часто я падала с узкой лавки на него, и он будил маму со словами: "Саня, опять твоя курюпочка на меня упала!" Брат отца умел играть на гармошке и, часто вечерами, мама пела, а я, когда подросла, танцевала под музыку. Потом у мамы родились близнецы, мои братья Ваня и Коля, и тут она узнала, что у отца связь с другой женщиной. И она ушла от него, бросила налаженную жизнь, ушла с тремя маленькими детьми. В колхозе ей разрешили жить в общественной хатке, которая предоставлялась приезжим колхозникам. Даже имея троих детей, двоих из них – грудных, мама продолжала работать в колхозе, ведь ни о каком декретном отпуске тогда не слышали. Работала так, что, по воспоминаниям её подруг, никто не мог за ней угнаться, и всегда с песней. Рано утром она уходила на работу, а меня запирала с малышами в хате. Она нажевывала хлебный мякиш, заворачивала в тряпочку, и эту "соску" я должна была давать малышам, когда они плакали. Мальчики были маленькими, и мне было очень скучно. И когда они заболели и умерли, я была рада свободе, и не понимала, почему мама плачет.

***

А вскоре пришли две беды, одна большая, общая – начался голод, и другая – наша. Маме сломали три ребра, когда поддавали ей на спину тяжелый мешок при разгрузке грузовика. Несколько дней, превозмогая боль, она продолжала выходить на работу, а когда обратилась к врачу, было поздно. У неё началось нагноение и два с половиной ребра пришлось удалить в районной больнице. В те времена еще не изобрели ни стрептоцид, ни антибиотики. Так что состояние её было тяжелое, и никто не знал, будет ли она жить. Меня на это время отдали в колхозный детский сад, но там я была одна. Голод был страшный, всех детей отдали родителям, ведь кормить в детсаду было нечем. На меня, на одну, какое-то питание небольшое выделялось, но няня, которая должна была за мной смотреть, забирала продукты своим детям. Я нашла в огороде зеленый лук и, чтобы заглушить голод, ела зеленые перышки. От острого вкуса начинал сильно болеть желудок, и я ложилась под забор животом на холодную землю, чтобы утишить боль. Вечером приходила няня проверить, жива ли я. Я видела, как под забором проходили её волосатые ноги, и ждала, что она даст мне поесть, но мои надежды ни разу не оправдались. Да, это жестоко, но когда свои дети голодают, она не могла кормить чужого ребенка. Ребенка, у которого мать при смерти в больнице, и который был лишним голодным ртом. И она предпочла жизнь своих родных детей.

А моя мамочка в больнице не находила себе места от волнения. Её сильный организм справился с болезнью, и как только смерть отступила, она ушла из больницы, хотя там все-таки кормили. Она приехала за мной, сохранив за пазухой кусок хлеба, который дали ей в больнице, и рассказывала, что я была похожа на маленькую обезьянку – тощее тельце, косточки, обтянутые кожей и большая голова. Когда я зубами впилась в хлеб, у меня из десен пошла кровь.

Как маме удавалось добывать нам еду, я не знаю, ведь от голода умирали семьями. Работать она тогда не могла, у неё в боку была открытая рана. Ей врач дал мазь, и она выставляла бок на солнце, а я пальчиком смазывала края раны этой мазью и видела в ране дышащее легкое. А потом она уходила и приносила какую-то еду, так мы и выжили. Я была слишком мала, чтобы понимать тогда, но теперь думаю, что нас спасло то, что мама была членом партии, и ей удавалось выпрашивать немного еды. Хотя и потом я никогда не ела досыта и часто опухала от голода.

***

Постепенно рана затянулась, но остались грубые, стянутые рубцы. Кроме того, у неё на лице началось рожистое воспаление, после которого лицо осталось изуродованным. Выполнять тяжелую работу она больше не могла, её признали инвалидом и направили уборщицей в школу. При школе была маленькая хатка в одну комнатку с земляным полом и примыкавшим к ней сараем для хранения угля, который привозили бесплатно для учителей. В этой хатке мы и жили. Считалась, что работа уборщицы не тяжелая, но это было не так. Учебная пора – осень, зима и весна на Кубани пора дождей, раскисшей земли и грязи. Об асфальте на селе тогда и не знали. Приходя в школу, дети и учителя приносили на ногах кучи глинистой земли. Около входа были сделаны "чистилки". Это деревенское приспособление представляло собой две палки, врытые в землю, между которыми прибивалась металлическая полоса, о которую обчищали подошвы. Но грязи оставалось много. О сменной обуви речи не было, у многих вообще была единственная пара обуви для холодной погоды. Для нас с мамой ботинки были непозволительной роскошью. Мы ходили в глубоких галошах, в которые для тепла набивалась солома. Но даже и соломы не было в избытке, ею кормили скотину. Солома быстро намокала, ноги были всегда холодными, согреть их мне удавалось только ночью, подсунув их под маму. В теплое время мы ходили босиком. И вот вечером, когда из школы все уходили, полы надо было вымыть. Причем вымыть холодной водой, нанесенной из колодца, так как согреть воду было негде. Полы в школе были деревянные, крашеные, от холодной воды грязь размазывалась, забивалась в щели и смывалась с большим трудом. Я помогала маме носить воду из колодца и выливать грязную. Только поздно вечером мы заканчивали мытье, а рано утром мама шла растапливать печи, которые топили углем. Разжечь его было непростым делом, но к восьми часам утра в школе должно быть тепло, и потом надо еще следить полдня, чтобы печи не погасли. И так каждый день, с сентября по май, без выходных, так как в воскресенье были занятия различных кружков, и школа не пустовала. На летних каникулах тоже отдохнуть не удавалось, отпуск полагался две недели, а остальное время надо работать, за этим строго следила директор школы. Здание школы было сложено из самана. Саман – большие кирпичи из глины, смешанной с резаной соломой. Эту смесь утрамбовывали в формах, высушивали на солнце, и строили дома. Материал этот хорошо держал тепло зимой, давал прохладу в жару, но не был прочным. Снаружи и внутри стены штукатурили глиной и белили известью. За время дождей побелка смывалась, глина трескалась, осыпалась, поэтому каждое лето приходилось проводить ремонт. И это тоже входило в обязанности уборщицы, кроме того, надо было покрасить в школе все парты и полы. Зарплата была очень маленькой, и выживали за счет огорода. При школе свободной земли не было и для огорода нам давали землю в другом месте, иногда за 2-3 километра от дома. Так что сажали мы картошку, кукурузу для корма скотине и курам, подсолнечник для масла и немного овощей. Ведь собранный урожай надо было на себе нести несколько километров, да еще и разворовывали его. Но мама никогда не жаловалась, делала все на совесть и всегда боялась, что её уволят и выгонят из этой хатки. Настрадавшись в батраках, когда тебя среди зимы выставляли на улицу, потому что у хозяина больше нет для тебя работы, она искренне радовалась приходу советской власти и вступила в колхоз в первых рядах. Она всегда говорила: "Знаешь, это такая хорошая власть, работа есть всегда!". Правда, платили за неё в конце полевых работ в зависимости от урожая, и расплата была зерном. Если год был урожайный – на каждый трудодень зерна давали больше, а неурожайный – совсем немного. Излишки зерна колхозники продавали тому же колхозу, чтобы выручить немного денег. Когда зерна было много, его цена была низкой, а когда мало, то и продавать было нечего. Так что, продукты с огорода были жизненно необходимы, хотя до весны их не хватало, и мы часто голодали. С тех пор я очень люблю осень – сытное время и не люблю весну – голодное. Кроме того, мама считала себя обязанной помогать отцу и, например, зарезав свинью, почти всё мясо отправляла в Воронеж. Нам оставалось сало и ливер. Сестры рассказывали ей, что, получив посылку, отец всегда плакал. Он больше не женился и растил детей сам. Позже, перед войной, когда сестры и братья уже выросли, а отец умер, мама решила съездить на родину, и, может быть, вернуться туда и жить всем вместе. Уехала, нагруженная подарками, но быстро возвратилась и сказала, что у всех свои семьи, в которых нет места для неё. Она часто рассказывала мне, какие у меня там дяди и тети хорошие. И я надеялась, что она привезет мне от них гостинец. Я тогда мечтала о красных бусах, а мама привезла мне от них привет. И я, как мартышка из мультика, весь день ждала, когда она мне его отдаст, этот привет, и потом долго плакала. Мама меня утешала, говорила, что они живут бедно и не смогли прислать подарок племяннице. В общем, как ни приставляй отрезанный ломоть, целого не получится. И мы остались жить на Кубани.

Мама на крыльце школы в хуторе Коржи

***

Мама, конечно, вступила в компартию, верила речам о справедливости советской власти, и даже, будучи неграмотной, была секретарем парторганизации хутора. Для нее членство в партии означало обязанность всегда быть впереди в работе. Выросшая в большой семье и привыкшая заботиться о ней, она и колхоз воспринимала как большую семью, благоденствию которой она должна способствовать. Для меня же её членство в партии было большим испытанием. Недавно я услышала, что в советское время был такой анекдот. Брежнев решил восполнить пробел в советском киноискусстве – отсутствие триллеров и предложил сюжет для советского триллера – потеря коммунистом своего партбилета. Этот триллер повторялся у меня наяву почти каждую ночь. Мама очень боялась потерять свой партбилет, ведь это приравнивалось к преступлению против власти. Поэтому она его всё время перепрятывала в разные места, в основном, зарывала в соломенный тюфяк, на котором мы спали, а потом забывала куда спрятала. Ночью она начинала его искать, и не найдя на старом месте, начинала метаться по комнате с криком: " Ну, все, меня теперь посадят в тюрьму". Я подключалась к поискам, дрожа от страха, что останусь одна. Наконец, партбилет находился, но ночь была испорчена. Это было совсем не смешно, и я начинала тихо ненавидеть этот билет. От веры в советскую власть мама не избавилась до конца жизни, несмотря на все испытания. Возможно, с детства усвоившая Божьи Заповеди, она наивно считала, что власть живет по ним, просто плохие люди все портят. Она не замечала, что колхозники были в положении крепостных, паспорта им не полагались, без разрешения власти они не могли уехать за пределы своего района или в город. Их дети, окончив школу, должны были работать в колхозе, куда пошлют. Учиться они могли только по той специальности, которая нужна была в колхозе. И только единицам так везло – стать специалистом. Остальные должны были быть неквалифицированными работниками. Желание людей улучшить жизнь своих детей, превращало председателя колхоза в царька, имевшего власть "казнить или миловать". Мне повезло, я была в школе отличницей, и после окончания в 1941 году семилетки, перед началом войны, меня послали учиться на агронома в районную станицу. Война шла далеко от нас и весной 1942 года я окончила первый курс. А летом война пришла и в наш дом,– фашисты наступали на Кубань.

Фото с подругой Милей Разумовой после окончания первого курса. 13.03.1942, станица Каневская

***

Хутор был в стороне от большой дороги, мы не видели отступающие войска, но паника усиливалась с каждым днем – враг близко. Хуторяне стали готовиться к эвакуации. Собрались и мы с мамой. Увязали небольшой узелок с вещами, запасом еды, погрузили в телегу, выделенную колхозом для беженцев, и тронулись в путь. На большой дороге таких беженцев становилось все больше, и вскоре обоз растянулся в длинную колонну. Шли мы в хвосте отступающей Красной армии к югу, к Кавказу. Каждый день дорогу бомбили фашистские самолеты. Заслышав их вой, все бросались в сторону от дороги. Укрыться в степной местности было негде, бежали просто в поле. Мама ложилась лицом вниз, чтобы не видеть бомбы, несущие смерть. Я же, наоборот, поворачивалась лицом вверх и смотрела, как они летят. Не очень разбираясь в законах физики, я все же поняла, что если бомба летит прямо над нами, значит, упадет в стороне. Мама кричала, ругалась, но я все равно смотрела. Так, вслед за армией, мы дошли до реки Белой, притока реки Кубань, через которую надо было переправиться. Военные оборудовали переправу и начали переход. Все беженцы ждали своей очереди. У переправы скопилось очень много людей, техники, телег. И, конечно, фашисты не упустили возможности напасть. Сначала налетели самолеты, а потом был высажен десант. Наши солдаты приняли бой, прикрывая переход основных частей. На берегу началась паника. Взрывы бомб, стрельба, люди мечутся по берегу, крики, стоны, ржание лошадей, шум ужасный. Я тоже куда-то побежала, спряталась в кустах на берегу, страшно было, как никогда. Бой закончился быстро. Самолеты, расстреляв боезапас, улетели, десант был уничтожен. Люди стали выходить из убежищ, выбежала и я. Я стала бегать по берегу, кричала, искала маму, бегала долго. Но нашла только нашу телегу, она была разбита. Ни мамы, ни наших хуторян нигде не было. Постепенно до меня дошла истина, что мамы нет в живых, и я осталась совсем одна, да еще без вещей, еды и документов. Но горевать и плакать нет времени, я должна решить, что делать дальше. Солдаты заканчивали переправу, и решать нужно было быстро. Собственно, вариантов было два – назад или вперед. Но сзади был враг, как я убедилась, жестокий и беспощадный, а впереди – неизвестность, но туда уходили наши войска, наши защитники. И я решила идти вперед.

****

Для переправы людей солдаты натянули между берегами толстую веревку, за которую нужно держаться. Горная река Белая в этом месте неглубокая, но бешеное течение, и из воды торчат камни. И вот я крепко взялась за веревку и вступила в воду. Ледяной поток закручивался вокруг ног, толкал в разные стороны. На середине реки я оступилась на скользком камне, течением меня сбило с ног, швырнуло на острые камни, потащило вперед. Чудом я не выпустила веревку из рук и, практически на коленях перебралась на другую сторону. Солдаты помогли мне выбраться на берег. Все тело у меня побито, грудь, живот, колени в глубоких, кровоточащих ссадинах. Мое светлое, ситцевое платье висит клочьями, парусиновые тапочки разорваны. Один из командиров, сжалившись надо мной, приказывает выдать мне в обозе одежду. А в армейском обозе может быть только военная форма. И мне выдают гимнастерку, брюки и сапоги. Жесткая ткань гимнастерки больно натирает раны на груди, прилипает к ним, так что приходится отдирать её с кровью, грубые сапоги растирают ноги. Но эта боль ничто по сравнению с тем, что я одета. Кроме того, военная форма означает мою как бы принадлежность к армии и позволяет мне пристроиться к колонне солдат. Мне не задают вопросов, не прогоняют, и мне уже не так страшно, вроде как я не одна. К тому же при отступлении воинские части перепутаны, и двигаются, подчиняясь общей дисциплине. Все сосредоточены, молчаливы, идут, не глядя по сторонам. Когда вечером объявляют привал, я засыпаю, едва опустившись на землю. После всех страшных событий этого дня я сплю так крепко, что не слышу команды подъем. И когда просыпаюсь, то обнаруживаю, что солдаты ушли, и я одна. Кидаюсь вдогонку, вновь пристраиваюсь к колонне, но это уже другие солдаты. Но для меня главное, что это – наши, и я вновь спокойна. Такая же ситуация повторяется и в этот день. По команде солдаты встают и уходят, на меня просто не обращают внимания, и я сплю. Но уже в третий раз я начеку, сплю чутко и все слышу. А может за две ночи я отдохнула после всех испытаний, и у меня появились силы не отставать. Кроме того, командир этих солдат на привале поинтересовался кто я такая, а, узнав мою историю, как бы принял меня в свою команду. За эти дни мы пришли в горы. Я, выросшая на степном приволье, попала в другую страну, темную, загромождённую камнями, страшную. Мне объясняют, что мы должны перейти через перевал, чтобы оторваться от немцев. Что такое перевал мне непонятно, но понятно, что это трудно. Мы поднимаемся все выше в горы, а на половине дороги останавливаемся на ночлег. Внизу было тепло, а здесь холодно, сыро и туманно. Солдаты ложатся на землю вплотную друг к другу, укрываются шинелями и плащ-палатками, у кого они есть. Один пожилой солдат подзывает меня к себе и укрывает меня частью своей плащ-палатки. И так мы спим, согревая друг друга телами и дыханием. Утром подъем и продолжение пути.

****

Мы подходим к перевалу – это неширокое ущелье, по обеим сторонам которого возвышаются отвесные скалы. По краю одной скалы идет вверх неширокая тропа, на другой стороне такая же, но она шире. Пешие солдаты идут по узкой тропе, а по широкой идут телеги и орудия. Мы идем друг за другом, соблюдая дистанцию. Очень страшно, с одной стороны отвесная скала, с другой – глубокая пропасть, и внизу что-то постоянно шумит. Видно, как по противоположной стороне ущелья движутся телеги с лошадьми, люди. И вдруг одна лошадь замялась, оступилась, и телега срывается вниз вместе с лошадью и людьми. Раздается страшный крик, движение приостанавливается, а потом вновь продолжается. Очень хочется пить, от голода кружится голова, ноги скользят по камням, становится все холоднее. Иногда движение останавливается, но присесть и отдохнуть нельзя, так как, вставая, рискуешь сорваться в пропасть. Легче, когда идешь не останавливаясь. Мы потеряли счет времени, непонятно, сколько уже идем и сколько впереди. И только уверенность, что командиры знают, что делают, придает силы. Но вот, наконец, тропа идет вниз, и оказывается, что спускаться гораздо труднее, чем идти вверх. Нельзя расслабиться, нужно быть предельно внимательной, смотреть, куда ставишь ногу, прежде чем сделать шаг. И когда силы уже совсем на исходе, а во рту так пересохло, что язык прилип к нёбу, тропа становится шире, и, о чудо! – по скале струится вода. Подставляешь боком ладонь, она наполняется, и ты пьешь ледяную и такую вкусную воду. А чуть дальше по скалам тянутся заросли ежевики с фиолетовыми спелыми ягодами. И есть несколько минут, чтобы нарвать немного ягод и чуть–чуть утолить голод. Теперь можно спускаться дальше. К вечеру мы входим в селение, и нас распределяют по домам. Какое счастье впервые за столько дней ночевать под крышей! Хозяйка дома, в который попала я, дала мне полную тарелку горохового супа, и это после стольких дней без еды. Много лет после войны к гороховому супу у меня было особое отношение, это простое блюдо я воспринимала как священную пищу, как манну небесную, и всегда с благодарностью вспоминала эту женщину. Я не знаю, как называлось это селение, какая это местность, как звали эту женщину, но надеюсь, что за это ей Господь простит все грехи. Командир моего отряда сказал, что девочкам не место на войне, и предложил мне пойти жить к его матери. Сказал, что недалеко отсюда, в Грузии, живет его мама, он напишет ей записку и она примет меня. "Будешь жить у неё, помогать ей в работе до конца войны, а там будет видно". Наверное, он действительно меня пожалел, хотел как лучше, и его мама хорошая женщина, но я отказалась. Помня мамины рассказы о батрачестве, я боялась попасть в такую зависимость. Непонятная страна, незнакомый язык, чужие люди, горы, которых я боялась и из которых не смогла бы выбраться, сделали его предложение неприемлемым. И когда мы спустились вниз к морю, я пошла в распределительный пункт и попросилась в армию.

****

Таких добровольцев было много. Нас собрали в группы, где мы ждали распределения, ведь никакой специальности для армии у нас, как правило, не было. Потом кто-то увидел, как я забинтовывала разбитую коленку тряпочкой. И моя судьба сразу решилась – если умеешь бинтовать, то твое место в госпитале.

Мне присвоили звание – рядовой и зачислили санитаркой в полевой, передвижной, хирургический госпиталь (ППХГ) № 332. Выдали форму, комплект белья, вещмешок, и после принятия присяги, в 16 лет я стала полноправным членом Красной армии. Так началась моя фронтовая жизнь.

Медицинская помощь в армии была устроена так – непосредственно в частях были санитары, которые выносили раненых с поля боя, могли перевязать, затем – медсанбаты, где оценивалась тяжесть ранения. С легкими ранами лечили на месте, а с тяжелыми отправляли в полевой хирургический госпиталь, где проводились операции, ампутации и более квалифицированно лечили. Такой госпиталь передвигался вслед за войсками и располагался в 1-1,5 км от места боев, потому и назывался передвижным. А уже оттуда раненых отправляли в тыловые госпитали и больницы. Вот в таком полевом, передвижном госпитале мне и предстояло служить. Госпиталь состоял из нескольких больших палаток, в одной была операционная, в других лежали раненые, или располагались другие необходимые службы. У нас были телеги, в которые грузилось имущество на марше, лошади, кухня, прачечная, баня и другое. В общем, большое хозяйство. Санитарками и медсестрами были такие же молодые девчонки. Я написала санитарки и медсестры потому, что санитарка сегодня – это уборщица в больнице, а санитарка на фронте выполняла функции медсестры, только она была без медицинского образования. Я быстро научилась делать перевязки, ухаживать за ранеными и даже ассистировать при операциях. Вскоре я поняла, что медицина – это моё призвание. Я не бледнела при виде крови, не падала в обморок на операции, научилась по внешнему виду раны определять начало газовой гангрены – страшного заболевания, при котором от смерти спасти могла только ранняя ампутация. Мне было очень жалко раненых, и я старалась облегчить их страдания. Начальником нашего госпиталя был майор Теребеньков, еще был один хирург из крымских татар по фамилии Кильчик, еще была женщина – хирург, её фамилию я не помню. Были и другие врачи, но их я помню хуже, так как больше общалась именно с этими врачами, училась у них. Дело в том, что мы обращались к врачам по званию и не знали имен, отчеств и фамилий. Госпиталь постоянно передвигался за войсками и при наступлении и при отступлении. Я вообще не разбиралась в географии мест, куда попала, мне трудно сказать по территории какой кавказской республики мы проходили, по каким селениям, да нам и некогда было следить за этим. Поэтому мои воспоминания касаются внутренних событий, происходящих в госпитале. Когда шли бои, то раненых было очень много. Их привозили на телегах или машинах, и мы на носилках переносили их в палатки или перетаскивали, взвалив на спину. Врачи осматривали их, обрабатывали раны или отправляли на операцию. Я быстро училась, и мне стали врачи больше давать самостоятельно обрабатывать раны, стали брать помощницей на операциях. Я даже поняла, что женщина – врач, до войны работавшая хирургом, делала ампутации гораздо лучше других. Культя у неё получалась аккуратной, ровной, кость не выпирала, и у солдата потом не должно было возникнуть проблем с протезированием. А когда оперировал Кильчик, по специальности – гинеколог, травмировались мышцы, культя получалась неровной, с грубыми рубцами, что означало проблемы в будущем. Он очень старался, но отсутствие навыков и необходимость торопиться, ухудшала результат. Видимо, у меня на лице было написано мое отношение к его работе, поэтому, когда ему представился случай показать своё профессиональное умение, он вызвал именно меня помогать ему. К нам привезли беременную жену офицера, у неё внутриутробно погиб ребенок. Чтобы спасти её жизнь, трупик ребенка необходимо было вытащить по частям через родовые пути. И эту неприятную операцию он провел блестяще, женщина осталась жива, но, к сожалению не здорова. После операции, показывая мне разложившиеся части ребенка, врач сказал, что такие изменения свидетельствуют о том, что женщина больна сифилисом.

*****

Училась я не только медицине, но и умению обращаться с людьми, особенно с теми, кто старше по возрасту. Нас воспитывали в уважении к старшим, а здесь приходилось давать отпор всем, кто пытался к нам приставать. Ибо, к сожалению, как только раненым становилось легче, они забывали, что мы здесь, чтобы спасать им жизнь, а не для исполнения их желаний. Особенно это касалось кавказцев и азиатов, что всегда возмущало меня и заставляло быть неуважительной и даже грубой. Мы спасали их, выбиваясь из сил, не спали ночами, а они вели себя по-скотски. Ведь когда шли бои, раненых было столько, что не только поесть, но и в туалет отбежать было некогда. За день перетаскаешь столько носилок с ранеными, что к вечеру не чувствуешь ни рук ни ног. Ведь раненые – здоровые мужчины, а не болезненные дистрофики, да еще в полном обмундировании, да с вещмешком и скаткой под головой. И таскали их хрупкие девочки. Только один раз, когда мы несли такого раненого, он вдруг сказал: "Бедные девочки, такие тяжести носите, что же будет с вами потом, в старости". (Я часто вспоминаю его слова, когда болит спина.) Спали мы урывками, подменяя друг друга. Спали просто на земле, в одежде, положив под голову вещмешок и укрывшись шинелью. Чтобы защититься от дождя или холода из разных деревяшек мастерили шалашик, накрывали его плащ-палаткой и по очереди забирались в него. В горах иногда находили углубление в скале, загораживали вход той же плащ-палаткой, и получалась пещерка. Наше начальство не интересовало, как мы отдыхаем. Вообще, женщинам на войне тяжелее, чем мужчинам. Мы слабее физически и тяжелее переносим бытовые трудности в силу особенности нашего организма, хотя мы все переносили героически. А жаловаться в армии не принято, полученный приказ обязан выполнить и никого не интересует – какой ценой. Но хуже всего было раненым женщинам. Мышцы женского тела мягче, кожа тоньше, поэтому у раненой женщины очень быстро появлялись пролежни, которые причиняли большие страдания, очень плохо заживали, женщина просто гнила заживо. Как–то недалеко от госпиталя расположилась женская эскадрилья. Летали они на фанерных самолетах У-2 ("кукурузниках"), погибали очень часто. А с ранениями они поступали к нам. Но самым страшным для них было ранение с ампутацией ног или рук. Мужчины могли рассчитывать, что даже с таким недостатком они смогут потом устроить свою личную жизнь. Для женщины же это означало крах всей жизни, и кроме физической боли эти летчицы испытывали и огромные моральные страдания. Поэтому, кто может осуждать их за то, что они старались хоть чуть–чуть испытать женские радости, почувствовать себя красивыми и желанными. И мы видели, как по вечерам в их часть съезжались офицеры, и там начиналась гулянка. Мне было очень жаль этих девочек, ежедневно рисковавших своей жизнью.

Говорят, когда каждый день видишь смерть, то привыкаешь и невольно становишься равнодушным. Действительно, пока жив, заботишься, помнишь, а умер – сразу забыла. Однажды меня вызвал начальник госпиталя. Около него стоял молоденький, худенький солдатик. Начальник сказал, что у этого мальчика вчера в нашем госпитале умер брат, он пришел с ним проститься, и я должна помочь найти тело его брата. Гордая таким поручением, я деловой походкой повела его под навес, где штабелем были сложены трупы, которые еще не успели увезти и захоронить. А мы на животе умерших жирно чернилами писали фамилию, инициалы, дату смерти. И вот я начала лихо перекидывать тела в разные стороны, чтобы прочитать надпись на животе и найти его брата. Когда тело нашлось, то увидев его, мальчик вдруг затрясся, встал на колени и начал плакать горько–горько. А я застыла на месте, и мне стало очень стыдно за свою лихость. Ведь каждый умерший солдат – это чей-то родственник, а я так с ними обращаюсь, как с дровами. Я вспомнила, что у нас дома над покойником, прежде чем опустить гроб в могилу, всегда долго и громко плакали, значит так положено. А этих ребят похоронят неоплаканными. И с тех пор над каждым умершим у меня солдатом я обязательно плакала, хоть немножко.

Вот такие у нас были будни. Но я считаю, что мне повезло – я занималась полезным делом, которое мне нравилось, была среди хороших людей и не чувствовала себя одинокой. У нас также был хороший начхоз, поэтому мы все были хорошо одеты, то есть вся одежда и обувь была подогнана по размеру, мы выглядели аккуратно.

"В боевые дни жизни в госпитале с фронтовыми подругами". Политзанятия. 12.07.1943 г.

А в нашем возрасте это было немаловажно. Однажды, на какой- то станции, я встретила свою одноклассницу. У нас в школе она была первой красавицей, а тут на ней была огромная выцветшая гимнастерка, брюки подвязаны веревкой, чтобы не сваливались, какие-то разбитые сапоги на ногах. Я не знаю, в каких войсках она служила, но вид был ужасный. Кроме того, в госпитале мы не голодали, всегда была лишняя порция еды от раненых. Кто-то не мог еще есть, кого–то уже отправили в тыл, кто-то, увы, умер, а порции выдавались на всех по счету. А для офицеров еще выдавалась сгущенка. Я такой вкусноты в жизни своей не пробовала. Всю свою небольшую жизнь я либо голодала, либо жила впроголодь, так что еда каждый день – была счастьем.

"Я получаю продукты у Ани Федоровой, а санитар Женя получил табак и спички", 14.05.1943 г.

****

Все мы, девочки, работавшие в госпитале, были дружны, но особенно я подружилась с Ксенией Лобановой, родом из Харькова. Ксения была чуть старше меня, и более рассудительная. Когда госпиталь переезжал в другое место, то нам выдавался суточный паек. Ксеня говорила мне, что еду надо разделить на три части и одну оставить на утро, чтобы не голодать с утра. Я так и делала, но когда ложилась спать, то уснуть не могла. Как можно спать, когда в вещмешке под головой лежит хлеб и селедка! Промучившись часа два, я всё доставала, быстро съедала и спокойно засыпала. Утром, увидев, что у меня еды нет, Ксеня ругалась: "Ну, опять всё слопала!", и делилась со мной своей. Когда выдавалась спокойная минутка, Ксеня мечтала о том, какой будет жизнь после войны. Она говорила: "Знаешь, Юля все, кто останется жив, после войны будут жить как в раю, такая жизнь будет хорошая"!

Лобанова Ксения Григорьевна (умерла 23.11.1943 г.)

Ей я рассказала, всё, что со мной произошло, и как я попала в армию. И она, когда осенью 1943 года Кубань была освобождена от фашистов, посоветовала мне написать письмо домой, в хутор. На всякий случай, может быть, узнаю точно, что стало с мамой. И какова же была моя радость, когда я получила ответ и узнала, что мама жива! Потом мама мне рассказала, что произошло. Не найдя меня на переправе, и решив, что я погибла, она вернулась вместе со всеми хуторянами обратно. Она говорила, что жизнь её потеряла всякий смысл, и ей стало все равно, что с ней самой будет. Когда пришли немцы, то в хуторе останавливаться не стали, и только назначили старосту и полицаев из местных жителей. Старосте велено было выдать коммунистов. Посоветовавшись, хуторяне решили выдать маму – она одна, родственников в хуторе нет, и её смерть никого не расстроит. И вот её отправили в соседнюю станицу на допрос. Мама притворилась глупой, тупой крестьянкой, говорила, что она неграмотная и не может быть секретарем парторганизации. В доказательство этого она все время читала "Отче наш". Её отвели в пустую хату, бросили на пол, заперли и ушли. В этой хате, без еды и воды она пробыла неделю, и ежедневно её водили на допрос, требовали сознаться и выдать других коммунистов. Она думала каждый раз, что её ведут на расстрел, и только читала "Отче наш". И, Слава Богу, её отпустили. (А один из бывших полицаев потом, после войны, был нашим соседом, и жил припеваючи.) Кстати, за то, что она была на оккупированной территории, после войны её исключили из партии. Позже, после смерти Сталина, реабилитировали, хотели восстановить, но тут уж я воспротивилась. Убедила маму, что кроме неприятностей это членство ей ничего не дало, и она отказалась восстанавливаться.

Так, благодаря моей подруге, я узнала, что я не сирота. И даже, в начале 1944 года я получила отпуск на несколько дней и смогла съездить повидаться с мамой. Приехала в военной форме, чтобы в хуторе поняли, что у мамы есть защитница.

****

А пока продолжалась наша жизнь в армии. Хоть наш госпиталь и был хирургическим, к нам попадали и больные. Это были жители Закавказья. Взятые в армию из тихих, спокойных мест, далеких от войны, очень плохо говорящие по-русски, они не понимали, зачем им идти воевать, и старались любым способом вернуться домой. Например, они наедались сырой кукурузы, у них начинался такой понос, что они не могли двигаться, и их приходилось отправлять в госпиталь. Вот поступает такой страдалец ко мне в палатку, начинаем лечить, вроде, становится лучше, и, вдруг, опять плохо. Ни врачи, ни я не понимаем, что случилось. Но соседи по палатке подсказали мне посмотреть, что у него в карманах. Оказывается, они полны сырой кукурузы, и он её опять ест. Начинаю ругаться, кричу: "Ты ведь так помрешь!", а у него один ответ: "Моя твоя не понимает". Или привозят в холодное время парня с обморожением стопы. Снимаешь сапог, пальцы синие, кожа клочьями слезает. Начинаем перевязывать, мазь накладывать, чтобы избежать ампутации, а он, когда я ухожу, наливает в другой сапог холодной воды, чтобы отморозить и вторую ногу. Опять ругаюсь, говорю: "Ты же молодой, отрежут ногу, кому ты будешь нужен! Кто за тобой ухаживать будет?", отвечает: "Мама, сестра". То есть, хоть калека, но живой. И вообще, в местах, где мы проходили, была своя жизнь, не похожая на нашу. Создавалось впечатление, что советской власти у них еще не было, и жили они по своим законам.

Иногда нам приходилось выполнять обязанности санитарок непосредственно в частях. Так, однажды, я вместе с отрядом вошла в какое-то селение – глинобитные дома, глухие заборы – так не похоже на наши станицы. У меня было несколько раненых, нас поместили в один дом, солдаты расположились в других. В горах поймали дезертира, привезли в селение и заперли до утра в одном доме. У дверей стоял часовой. А когда утром открыли замок, в доме никого не было, и так повторялось несколько раз. Оказалось, что из подпола в доме прорыт подземный ход с выходом за пределами селения. Через несколько дней воинская часть должна была двигаться дальше, но раненых еще не забрали. Командир решил оставить нас в селении вместе с небольшой охраной. Ребята из охраны жили на соседней улице, казалось, чего нам бояться в своей стране. Но на следующий день вечером к ним прибежала женщина и закричала: "Бегите, вашу девушку сейчас увезут!". Я в это время была во дворе нашего дома, развешивала постиранные бинты. И вижу, как по улице ко мне едет бричка с директором местной школы, а из-за угла выбегают наши ребята. Увидев их, он стегнул лошадь, и бричка помчалась в горы, его не догнали и не нашли. Оказалось, что директор и его сообщники договорились, что сначала меня увезут в горы, потом перебьют раненых, и расправятся с охраной. После этого ночевала наша охрана у нас во дворе, а вскоре раненых забрали, и мы оттуда ушли. Так в очередной раз Господь спас меня от страшной смерти. А ведь по закону военного времени этим людям грозил расстрел на месте. Как и случилось в другой раз. У нас в обозе был ездовой, очень добрый пожилой дядечка. Он всегда старался всем помочь, жалел нас. Как-то он принес мне целый рюкзак раздельных ситцевых купальников. Это было такое счастье, ведь с бельем у нас было сложно, никого не интересовали наши женские нужды, и приходилось трудно. Я разделила их между девчатами. А в другой раз, мы проходили через селение, где на заборе сушились в связках листья табака. И одну связку он снял, чтобы отдать ребятам, ведь сам он не курил. Хозяин табака это увидел и пожаловался командиру. И несчастного ездового приговорили к показательному расстрелу. Нас всех согнали смотреть на это. Так из-за связки табака погиб хороший человек, погиб позорной смертью. Нам было его очень жалко, но в военное время других наказаний не было.

*****

Кроме подруг я приобрела себе и врага. Над нами стоял старшина, который сначала отнесся ко мне доброжелательно. Но девчонкам показалось, что у него ко мне какие-то нежные чувства и они стали меня поддразнивать. Ну а я, в глупой запальчивости, отвечала что-то вроде: "Да, на что он мне нужен, такой-сякой". Сам ли он это слышал или ему передали, но оскорбился он страшно. И я приобрела врага, хитрого, коварного, тем более что у него были возможности мне мстить. (Наш бывший олигарх Березовский внешне очень его напоминал, когда я его видела, сразу вспоминала своего старшину). Я понимаю, что дисциплина в армии необходима, но были вещи, которых я не принимала. Например, требование всегда быть одетыми по форме – то есть все пуговицы должны быть застегнуты всегда. И только я расстегивала воротничок гимнастерки или засучивала рукава, чтобы умыться, как рядом вырастал старшина: "Так, одета не по форме, наряд вне очереди"! И возражать и оправдываться бесполезно, будет только хуже. Не идти же жаловаться начальству по таким пустякам, ведь формально к нему не придерешься. Сколько же я туалетов перемыла по его милости! И это были пустяки, ведь он не успокоился до самой демобилизации.

Также была еще одна, на мой взгляд, бессмыслица – нам устраивали учения. Как только на фронте затишье и можно перевести дух, нас среди ночи поднимали по учебной тревоге. Поступал приказ срочно переместиться на несколько километров в поле и развернуть госпиталь для приема раненых. Причем сделать это за определенное время. И вот мы срочно свертываем палатки, разбираем кровати, укладываем все оборудование на телеги, проезжаем это расстояние, разворачиваем госпиталь, и – звучит отбой учебной тревоги. Мы снова складываем все обратно, возвращаемся на прежнее место и вновь раскладываем. Ночь прошла, начальство отчиталось, что учения успешно проведены. А вскоре начинаются бои, и опять не продохнуть от работы. Вот такая полная зависимость мою свободолюбивую натуру угнетала. Я готова подчиняться разумному требованию, но это не считала разумным. Так что профессионального военного из меня получиться не могло.

******

Некоторые считают, что во время войны не было обычных болезней, но это не так. Ночевки на мокрой, холодной земле, в мокрой одежде, которую мы высушивали теплом своего тела, а, главное, запредельная физическая и психическая нагрузка делала нас очень уязвимыми перед инфекциями. Заболела и моя подружка Ксения. Её отправили в тыл, а потом сообщили, что 23.11.1943 года она умерла. И я не знаю, где похоронена моя добрая, заботливая мечтательница. Царство Небесное тебе, моя дорогая подруга!

А когда мы располагались в болотистой низине, я заразилась малярией или, как у нас говорили, москиткой. Болела тяжело, кожа была желтая от хины, которой меня лечили, печень увеличилась так, что мой живот был огромным, приступы лихорадки с температурой за 40 градусов повторялись часто, силы мои таяли. Наши врачи считали, что я могу не выжить. Меня положили на кухне какого- то дома, около печки. Когда у меня прошел очередной приступ, я увидела на столе миску с солеными помидорами. Хозяйская девочка в ответ на мою просьбу дать мне помидор ответила отказом, сказав, что врачи не разрешили. А я решила, что умру, если не съем помидор. И вот, когда девочка вышла из кухни, я собрала все свои силы и дотянулась до стола. Я не только съела все помидоры, но и выпила рассол из миски. После этого я спокойно уснула, и потом быстро пошла на поправку. До сих пор никто из врачей не может объяснить этот феномен. Никто никогда не лечил малярию солеными помидорами. В общем, Господь очередной раз проявил ко мне милость, и явил такое чудо.

В следующий раз эта милость проявилась, когда мы вошли в только что освобожденный Краснодар. Госпиталь расположился в двухэтажном доме. Я на втором этаже, нагнувшись над кроватью, перевязывала раненого, чья кровать стояла у наружной стены дома. В это время началась бомбежка. Одна бомба разорвалась около этого дома, и наружная стена вдруг обрушилась. Чудом кровать с раненым не упала вниз, а осталась висеть над проломом. И не успела я разогнуться, как солдат вцепился в меня со всей силой. Любая моя попытка освободиться, любое резкое движение, и мы упали бы вниз на бетонные обломки. Я пыталась с ним говорить, но он смотрел на меня безумными глазами и крепче сжимал руки. Так мы провели бесконечные минут пятнадцать, пока кто-то не вбежал в комнату и не отодвинул кровать. Только я перевела дух, как снизу закричали, что фашисты на станции разбомбили санитарный поезд. Мы кинулись бежать на станцию. Кошмар, который мы увидели, много лет стоял у меня перед глазами. Искорёженные вагоны, разбросанные куски человеческих тел, лужи крови. Если бы я не видела своими глазами, никогда бы не поверила, что человек без ног может бежать, спасаясь из горящего вагона. Весь день мы переправляли уцелевших людей в наш госпиталь.

****

Но, несмотря на все ужасы войны, жизнь продолжалась, мы были молоды, жили надеждами. И я встретила свою первую и единственную любовь. Николая привел к нам сослуживец, навещавший кого-то у нас в госпитале. Он сказал, что видел очень хорошую девушку, и Николай пришел на меня посмотреть. Мы полюбили друг друга, но виделись редко, только переписывались. И это такое счастье – получить письмо. Маме я писала, а от неё получала ответ редко, ведь ей надо было просить кого-то написать.

*****

Постепенно освобождался от оккупантов юг страны и весной 1944 года войска подошли к Крыму. Когда начали освобождать Керчь, раненых было много, санитаров не хватало, и нас отправили в действующие части. Для этого нужно было переправиться через Керченский пролив. И вот, вместе с очередным отрядом десанта, мы поместились на баржу, которую на тросе тащил катер. Ночь, темнота, волны захлестывают на борт. Баржу высоко поднимает волна, а затем с силой швыряет то вправо, то влево, ударяя об какие-то металлические сооружения. Мы бьемся о них руками, ногами, животом, рискуя вывалиться в воду. Казалось, что мы плывем по металлическому коридору, в котором наша баржа вот – вот разлетится в клочья. Теперь я думаю, что возможно, это были опоры канатной дороги, которую восстановили немцы, заняв Крым. Сложно передать словами ужас, который мы испытывали. Ведь мы видели, как тонули баржи, переправляясь через пролив. Выплыть в одежде, сапогах, с оружием было невозможно, и все тонули. Сколько же наших ребят лежит на дне этого пролива! Когда мы приблизились к берегу, начался обстрел, бомбы взрывались со всех сторон. И едва нос баржи коснулся берега, командир нашего отряда закричал: " Девчата, прыгайте в воронку, туда второй раз не попадет ". Мы выскочили на берег и свалились в неглубокую воронку, полную воды. В это время рядом с нами разорвался снаряд, взрывной волной нас выкинуло из воронки и швырнуло в разные стороны. Я потеряла сознание, а когда пришла в себя, обнаружила, что лежу на берегу, наполовину в воде. Я попыталась встать и не смогла. Солдаты увидели, что я шевелюсь, подбежали и оттащили меня в сторону. Они ведь думали, что я убита. Оказалось, что осколком мне срезало голенище сапога вместе с куском кости голени. Рана нетяжелая, но ходить я не могла. Меня поместили в какое-то укрытие на берегу, где я лежала, пока рана немного затянулась. Шрам и вмятина на голени остались до сих пор, и нога ноет при перемене погоды. Когда я вернулась в родной госпиталь, то узнала, что всех за переправу через Керченский пролив представили к ордену Красного Знамени. Всех, кроме меня. Тут уж опять постарался мой старшина, сказав, что раз меня нет, то можно вычеркнуть мою фамилию из списка. Девочки убеждали меня пойти к начальству и добиться справедливости, но я не придавала наградам никакого значения и не пошла. Главная награда, что осталась жива, и, Слава Богу!

***

Вслед за наступающими войсками мы приблизились к Севастополю. В это время меня нашел Николай и предложил выйти за него замуж. Мы решили пожениться, как только освободят Крым. Узнав, что у меня появился жених, мой враг – старшина совершил последнюю подлость. Он отправил меня и еще одну девушку на передовую, в полк санитарками. Это означало верную смерть, ведь бои были очень тяжелые, фашисты сопротивлялись отчаянно. И, кроме того, попадая в полк, ты становилась либо ППЖ – эта аббревиатура означала – полевая, походная "жена" командира, либо отдавалась солдатам. Другого варианта не было, либо тебя защищает командир, либо никто. И вот мы добрались до передовой и нас поместили в землянку. Моя подруга спокойно уснула, а я лежала без сна. И вижу, как в землянку входят два офицера, рассматривают нас. Я прикрыла глаза и слышу, как один говорит другому: "Вот эта – моя будет, а та – твоя" – и уходят. Растолкав подругу, я всё рассказала, но она отнеслась к этому философски, что мол, ничего не поделаешь. Я вышла из землянки и вдруг увидела Николая. Он схватил меня, посадил в грузовик и увез оттуда. Оказалось, что он приехал в госпиталь навестить меня, и ему сказали, куда меня отправили. Он на машине помчался вслед за мной, и успел вовремя. Как он потом объяснялся с моим начальством, я не знаю, но больше меня не трогали. Николай был командиром батареи легендарных "катюш", а к этим войскам относились особо уважительно. А вскоре, после полного освобождения Крыма, нас всех демобилизовали. Бои шли далеко от Крыма, мы оказались в тылу, вывозить нас было сложно и дорого, и всех добровольцев оставили здесь. В июне 1944 года мы с Николаем расписались в ЗАГСе Симферополя, получили свидетельство о браке, поставили штамп в мою красноармейскую книжку, сфотографировались на память. Он уехал воевать дальше, а я осталась ждать его в Севастополе. Вот такая свадьба по–фронтовому.

Фото 19.06.1944 г. после регистрации в ЗАГСе.

******

Севастополь стал закрытым городом, уехать из него без разрешения коменданта было нельзя, и надо было искать работу и жилье. Устроилась я кладовщицей на заводской склад сан.-тех. оборудования – болты, гайки, краны водопроводные и прочее. С тех пор я стала очень хорошо разбираться в дюймовых размерах, могла на глаз отличить ½ дюйма от ¾ дюйма. Повезло мне и с жильем. Севастополь был почти полностью разбит, многие просто отгораживали плащ палаткой или одеялом часть развалин дома, и так жили. Но на окраине сохранилось немного частных домиков. Вот в одном таком домике я снимала койку. В городе была карточная система, с продуктами было очень плохо, а у меня была рабочая карточка и зарплата. Пусть маленькая, но все-таки моим хозяевам подспорье, тем более что работал только хозяин. А хозяева у меня были замечательные, муж и жена. Она – Валентина, я её так и звала, а муж – Иван, его я звала дядя Ваня. Добрые, хорошие люди, мы жили как одна семья. Узнав, что я замужем, они меня опекали и защищали. Ведь Севастополь – приморский город, полный моряков, которые не очень церемонились с женщинами. Иногда идешь с работы, а за тобой увяжется такой моряк, прицепится как репей, идет до самого дома, так что защита была необходима. А моя хозяйка умела с ними обращаться и могла так отбрить, что сразу отбивала всякую охоту. Конечно, мы все бегали провожать корабли, махали вслед руками, платочками. Зрелище очень красивое, тем более что мы представляли, как опасно море и желали кораблям благополучного возвращения, но за приставучесть я моряков не любила.

Дядя Ваня работал в пекарне и иногда приносил домой булочку, спрятав её в поясе брюк. У него, как у многих русских мужчин была одна слабость – водка. С едой было плохо, а это можно было достать всегда. Валентина ругалась с ним, когда он запивал, а иногда уходила из дома, и он оставался на моем попечении. Но я не могла ему угодить, даже моя яичница ему не нравилась, и он бежал возвращать жену. А она была очень искусная кулинарка. После освобождения города многие рыбаки стали выходить в море, хотя там еще были мины, а потом на берегу продавали свежую рыбу. Вот купишь у них камбалу, зацепишь пальцем за жабры, несешь домой, а её хвост волочится по песку. Дома Валентина сделает из неё такое блюдо, что просто пальчики оближешь.

Так мы и жили до мая 1945 года. И День Победы я встретила в Севастополе. Что творилось в городе – стрельба, крики, песни, все друг с другом обнимаются, плачут и женщины и мужчины. Ведь мы живы, мы победили! Грустить о тех, кто не дожил, будем потом, а сейчас радость и счастье. Счастье, которое можно ощутить только после тяжелого, долгого испытания. Наконец настал долгожданный мир, страшные военные годы остались позади.

Впереди предстояла большая, и очень нелегкая жизнь, но этого я тогда, к счастью, не знала.